Бедная и робкая: "Русалка" в Большом театре

Музыка Дворжака формально полна многочисленных влияний его современников – Вагнера, Чайковского, Римского-Корсакова, даже Дебюсси. Из этого месива композитор, добавив авторский талант, создал нечто самобытное и одновременно красивое. Это было ясно еще в 1901 году, на премьере. Чешское либретто по мотивам сказки Андерсена так же трагично, как датский оригинал, нет, гораздо трагичней, но без открытой романтики. Все же рубеж веков — другая эпоха, в которой искусство уже не терпит манифестов и героического "самоутверждения через отрицание", характерного для романтиков-предшественников. 1901 год – время символизма. Это уже иные переносные смыслы. А наши дни — время прагматизма. Именно об этом переходе (не теряя, однако, из виду сказочный элемент оперы как данность и как архетип) хотел говорить с публикой режиссер Кулябин. И его верный соратник — дирижер. Айнарс Рубикис с первых звуков увертюры дает понять, что "Русалка" — не просто опера, а какая-то нездешняя сила судьбы. Звучание оркестра волнует не только общей музыкальной "атакой", изысканной и драматической, метафизической и до ужаса конкретной, корректной к певцам и полной разнообразных красок (за исключением иногда не совсем правильно волнуюшихся медных), но и точным попаданием в смысловое "яблочко" концепции. Обеих концепций – музыкальной и режиссерской, что в спектакле, к счастью, тождественно. Лейтмотивы есть не только в партитуре. В режиссуре – тоже. Драматург Илья Кухаренко придумал ход, который желчно обыгрывает житейскую мудрость, обращенную пожившими на этом свете, как бы умудренными людьми – к неопытным восторженным девицам. "Ждешь принца на белом коне? Ну и дура. Боком выйдет". Развенчивание девичьего идеализма – одна из опор концепции. Отсюда и постановочный принцип спектакля – сказка, неуклонно переходящая в быль. Русалка — Динара Алиева. Ежибаба — Елена Манистина. Фото Дамира Юсупова/Большой театр Первый акт сказочный почти целиком. С лесом, луной, водопадом и дриадами. С костюмами а-ля "двести лет назад", намекающими на живопись "с аффектами". Наивный зритель, не зная манеры Кулябина, может подумать, что так до конца и будет. (Примерно такую же обманку подсунул публике Дмитрий Черняков в этом же театре, когда ставил "Руслана" и "Людмилу"). Но уже возникает – неожиданным вкраплением — игривый кусок реального будущего: кресла в кинотеатре, где Русалка в свадебном платье, после всех вокальных мечтаний о любви, ест попкорн и выслушивает мужские комплименты соседа по кинозалу. Вот он, принц, которого ждала-ждала – и дождалась, наконец. Второй акт – резко иной. Люди во дворце. Вакханалия обыденной пошлости. С принцем-мажором, бабником, пьяницей и наркоманом. С его пижонски-сытыми друзьями – всякого рода хипстерами и метросексуалами. С отчетливой идеей, что жениться на Русалке герой и не думал. А просто привел в богатый дом нищебродку (Русалка тут в жутком рванье и страшно закомплексована по манере держаться, да ей и сказать-то нечего). Привел, чтоб конкретно поржать. И, главное, насолить родителям. Поэтому и Заморская княжна – не княжна, а дорогая шлюха, которую нанимает испуганно-властная мать, чтоб отвлечь сыночка от неравного брака. А папа-Водяной, приходящий на "свадьбу" — пенсионер, живущий на известно какую пенсию. Кстати, обыграна еще одна история про встречу с прекрасным Принцем: героиня по ходу дела теряет туфлю, точь- в-точь, как Золушка. Только эту золушку этот принц в злобе толкает так, что голова девушки бьется о стенку. И третий акт, объясняющий всё, собирающий первые два действия в единое целое. Сказка ведь с плохим концом? И жизнь с таким же. На втором "этаже", в горах и лесах, где сказочные персонажи, и на первом, под сказкой, в больнице, где люди. Тут в вечной коме лежит "бедная, робкая" Русалка с пробитой головой. А у дверей ее палаты умирает от передоза пошлый кривляющийся "принц" и корчится в слезах безутешный отец-пенсионер. В то время как наверху, в сказке, то же самое, только с мистическим серьезным флером. Ну, и сплошные параллели и двойники: ведьма Ежибаба — врач, легкомысленные дриады — медсестры, глуповатый лесничий – охранник. Драматические роли без слов и пения, на которые были приглашены артисты миманса театра и московские артисты (их старались набирать, учитывая фактуры певцов) сыграны по всем законам театра переживания. Весьма наглядно. Вверху: Водяной — Миклош Себестьен. Русалка — Динара Алиева. Ежибаба — Елена Манистина. Внизу: Отец невесты — Сергей Вершинин. Врач — Екатерина Жукова-Чумаченко. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр. Тут самое время сказать о певцах. Две Русалки (Динара Алиева и Екатерина Морозова) поют хорошо, обе, но держатся по-разному. У Алиевой дева вод – как мраморная статуя в парке, у Морозовой – как картинка в книжке. И обе героически молчат половину второго акта, будучи немыми по сюжету и занятыми в мимически сложном образе "невесты". Два Принца (Олег Долгов и Сергей Радченко) имели огрехи в вокале, про Радченко и вовсе объявили перед началом, что певец болен. Две Княжны (Мария Лобанова и Елена Поповская) обе соблазнительные уверенным, мощным голосом, актерски обольщали по-разному: первая – открытыми намеками на доступность, вторая - дамской брутальностью как Брунгильда. Елена Манистина (Ежибаба) героически пела в двух составах, да еще ловко перемещалась по неудобной узкой дорожке в ее мрачном царстве. Убедительны оба Водяных – гость Миклош Себестьен и наш Денис Макаров. В спектакле много небольших партий, сделанных с душой и качеством: от Юлии Мазуровой — поваренка (у Кулябина — ловкого делового домочадца) до голосистых лесных нимф. Но это еще не все. По пути к финалу Кулябин предлагает публике много загадок и обманок. Первая (пролог) возникает во время увертюры, когда Водяной, явно отведавший горьких отношений с женщиной, приносит Ежибабе свою дочь, младенца в пеленках, и та бросает ребенка в воду (вода окрашивается кровью). Так рождается Русалка — дочь нежити и женщины, дитя двух миров, существо с холодной кровью и горячей душой. Эта изначальная раздвоенность принесет горе всем. В том числе и отцу-Водяному, который весь спектакль, то в обличье нежити, то в человеке, будет переживать за чадо. И с тоской разглядывать некое женское лицо в медальоне, спрятанном на груди. В финале, на апофеозе горя, он выбросит свои воспоминания. Отношения отца и дочери, сплетенные с главной историей, в этом спектакле не менее важны, чем любовная линия. Как, например, и в "Риголетто", где шут и его Джильда связаны болезненной нежностью. Водяной — Миклош Себестьен. Русалка — Динара Алиева. Фото Дамира Юсупова/ Большой театр. Так сказка, оставаясь в себе самой, оборачивается историей о современности, как бы она не выглядела. Так возвышенный миф оборачивается сирой реальностью, а прошлое – неизбежным будущим. У нежити нет души. У людей она есть. Вроде бы. Но есть ли? Вопрос. И без ответа, которого нет — "грустно до удушья", как поет Русалка.