Резо Гигинеишвили: «Главное, что сохраняет меня сейчас, — мои дети»
Режиссер рассказал в интервью о жизни после развода с Надеждой Михалковой Резо Гигинеишвили посчастливилось родиться в хорошей семье. Отец, Давид Гигинеишвили, известный врач, руководил одной из здравниц Боржоми. Мама, Ирина Цикоридзе, была талантливым музыкантом. В их доме собирался цвет грузинской интеллигенции. Впоследствии и в Москве круг общения сложился: Резо везло на талантливых людей — и он органично занял свое место в киносфере. Новая картина «Трезвый водитель» — это комедия только на первый взгляд. О том, как важно сохранить свое «я» и что помогает ему в этом, режиссер рассказал в интервью журналу «Атмосфера». — Резо, после «Заложников» о вас заговорили как о серьезном драматичном режиссере. Сейчас вы снова вернулись к жанру комедии. Вам он ближе? — Я понимаю людей, которых жанрово могли удивить мои «Заложники»: на первый взгляд эта работа никак не связана с тем, что я делал до этого. Но я-то знаю свой путь и понимаю, почему та или иная картина возникала в моей жизни. Я никогда не пытался делать что-то в угоду кому-то. Если обратиться к наивному, но успешному на тот момент фильму «Жара» — одной из моих первых работ, — мне хотелось поделиться со зрителем своими ощущениями от той летней Москвы, рассказать о себе и своих друзьях. Конечно, в обществе существовали проблемы, но для меня как для человека, сбежавшего от холодной и горячей войны из Грузии, в какой-то степени был тогда запрет на рефлексию. Мне легче было закрыться за этими лучами атмосферной сказочной летней Москвы. Если говорить о нынешней картине «Трезвый водитель», то это нельзя назвать «возвращением к жанру комедии», просто созданию «Заложников» я посвятил семь лет — и после такого стресса и опустошения нужно было переключиться на что-то другое. А потом вернуться к другим вопросам, которые меня волнуют. Хотя и в «Трезвом водителе» есть темы, о которых я могу серьезно думать. — У нас в России почему-то считается, что если в кино не затронута злободневная проблема, никто не страдает — оно не может стать киношедевром. — Для меня в любой картине важна авторская позиция, и работы того же Андрея Першина или Жоры Крыжовникова, его комедийные работы типа «Горько!» я смотрю с удовольст-вием. Я понимаю, что он хочет сказать, каким видит мир. Или, например, возьмем советское кино — прекрасный фильм «Мимино» Георгия Николаевича Данелия. Там много юмора, но есть еще и другие смыслы — их восприятие уже зависит от уровня подготовленности зрителя. — Помните момент, когда вам пришла в голову мысль снять «Трезвого водителя»? — Конечно, это же импульс определенный. Москва для меня — второй родной город, и мне небезразлично, что здесь происходит. Я застал Москву времен Советского Союза. Мы с родителями часто приезжали в гости к дяде и жили у него на улице Нежданова, сейчас это Брюсов переулок, и я помню этот дом, где собиралось огромное количество гостей — тогда еще была грузинская столичная интеллигенция. Думаю, вам известны такие имена, как Тенгиз Абуладзе или Резо Габриадзе, Вахтанг Кикабидзе, Нани Брегвадзе, Эльдар Шенгелая. Это счастье, что у меня была возможность общаться с людьми, которые тогда определяли культурную жизнь СССР. Их искусство выходило за рамки любой национальности. Потом мы с семьей снова вернулись сюда уже в странном для себя статусе беженцев, спасаясь от ужасов войны… Я живу здесь и наблюдаю: как развивается город. Например, люблю проводить время в парке Горького со своими детьми, нам нравится гулять по широким проспектам в центре. Конечно, что-то меня огорчает. Я тоже меняюсь. Знаете, мне было самому интересно понять: смогу ли я после «Заложников» вновь снять легкую ленту о Москве? Не стал ли я черствым? Для меня это был своего рода тест. Время другое… И если уже в парадигме отношений мужчины и женщины возникает тема: «Почему ты не лайкнул мой пост?» — и вы можете из-за этого поругаться, это уже какие-то новые реалии, с которыми приходится считаться. Одну из них я хотел обсудить в своей картине «Трезвый водитель». С развитием интернет-технологий стало гораздо легче присвоить себе другой социальный статус, выдать себя за кого-то, кем не являешься. Сидя в гостиничном холле, пристроившись на красивом диванчике, освещенном дизайнерской лампой, создать видимость благополучия. Нет ничего плохого в том, что люди хотят видеть себя более успешными, красивыми, счастливыми. Но где мы переходим ту грань, когда, выдавая себя за другого, теряем собственное «я»? Мне кажется, важно не врать и строить свое благополучное будущее на настоящей реальности. — Что помогает вам возвращаться к себе? — У меня были нелегкие времена, и на мое внутреннее состояние во многом повлиял уход моих родителей, потому что, сколько бы ни было тебе лет, ты ощущаешь их поддержку, понимаешь, что есть крепкий тыл. А тут вдруг сразу навалилась ответственность и за себя, и за близких. Когда мне тяжело, меня спасает музыка. А если быть совсем точным — грузинский фольклор, те песни, которые звучали в моем детстве в том сказочном Тбилиси, где я рос и воспитывался вплоть до девяностых годов. Тогда этот замечательный зеленый город с дружелюбными людьми превратился вдруг в холодный и темный. И это не фигура речи — когда наступали сумерки, Тбилиси погружался во тьму, потому что не было электричества. Люди жгли на улицах все, что горело, чтобы немного согреться. И я помню, как стали коптиться фасады этих красивых домов, потому что жители топили печки-буржуйки… Но самое главное, что сохраняет меня сейчас и возвращает к себе, — мои дети. Когда я смотрю на них, вспоминаю и узнаю себя в том же возрасте. Ведь кое-что я успел позабыть (улыбается), но наблюдая за ними — чего они боятся, что их расстраивает, увлекает, будто переношусь назад в машине времени. Я замечаю свои проявления или своих родителей в их пластике, жестах, вкусах. Например, Ваня растет настоящим гурманом: как вкусно он ест бифштекс, поливая его лимонным соком, а сверху еще соусом! Подобное отношение к еде несвойственно детям. А в его галантности по отношению к женщинам я отчетливо вижу характер своего отца. Такому нельзя научить. Это генетика. — Вы считаете, что гены определяют поведение? — Да, убеждаюсь в этом, вспоминая свою старшую дочь Марусю, Нину и Ваню в нежном возрасте. Невозможно научиться таким вещам, которые они демонстрировали в возрасте двух-трех лет. Например, начинается фильм Георгия Данелии «Не горюй!» — совсем не детский, прошу заметить. И там идет грузинский криманчули — сложный горловой напев, популярный в Гурии (а я гуриец по происхождению), и Ваня вдруг вскакивает и начинает танцевать. Я не могу оторвать его от экрана, и он от начала до конца смотрит этот фильм. — Вам было важно, чтобы дети знали свои корни? — Мне важно. И как я люблю французский и итальянский, советский кинематограф, так же люблю и грузинский. (Улыбается.) Я бы хотел, чтобы дети знали культуру родной страны и на этом базисе, фундаменте окрепли и уже открывали для себя мир. Считаю, что только глупый человек может противопоставлять свою культуру культуре других стран. Но знать, откуда ты, где твои корни, нужно. — Они говорят по-грузински? — Пока не говорят, но, когда мы приезжаем в Тбилиси, сразу начинают что-то лепетать, подражая мелодике речи, и это здорово. Ваня обожает грузинские танцы. Смотрит их в Youtube и пытается повторять движения. Кстати, получается очень здорово, он пластичный парень. Москва — большой город, и все в основном заняты собой, а там они встречают взрослых людей, с которыми могут общаться на равных. Ваня и Нина видят, как большое количество детей, взрослых, стариков сидят за одним столом, и вдруг кто-то запоет, скажет красивый тост — они влюблены в эту атмосферу, чувствуют себя полноправными членами социума. Их забирают наши друзья, и они идут вместе в кафе, обсуждают какие-то вопросы, одежду например. (Улыбается.) Нина большая модница, она иногда приходит в мастерскую к моему художнику по костюмам, и они вместе рисуют. Даже если дети вдруг теряют грань дозволенного, когда им делают замечание взрослые друзья, они слышат. — Ваши семейные обстоятельства изменились, вы в разводе. Будете ли вы проводить с детьми столько же времени? — Взрослые дела — это взрослые дела. Слава богу, у нас с Надей и сейчас доверительные отношения, мы уважаем друг друга. В какой-то степени даже соревнуемся с ней, кто увлечет детей больше. И в этом споре, конечно же, выигрывают дети. Скоро я поеду в Майами к старшей, Марусе, — надеюсь, хорошо проведем время. Мне нравится, что нас связывают какие-то вещи. — Какие же? — Творчество. Даже если покупается смартфон, там делаются попытки первых съемок, создания кино. Мы с Марусей делимся музыкой, я не отвергаю то, что она слушает, хотя мне современная американская попса неинтересна. Но пусть я даже не понимаю этой музыки, я никогда не скажу, что это плохо и не надо ее слушать. В ответ я посылаю свою музыку. Это диалог. Нина была у меня на съемочной площадке. Как раз в эти дни снимались дети, я выдал ей рацию и сказал: «У маленьких актеров режиссером будешь ты». И она с увлечением это делала, потом смотрела, какой получился результат. На Новый год дочь попросила фотоаппарат, мы обсудили это с Надей, потому что она хотела вполне профессиональную модель. Но я вижу, что Нине действительно интересно, она снимает что-то, использует в качестве артиста Ваню. (Улыбается.) Я рад, что они за кадром. Я очень осторожно и аккуратно отношусь к идее снимать своих детей, и даже когда чужие дети-артисты на площадке, стараюсь создать им максимально комфортные условия. Съемки — достаточно трудоемкий процесс и стрессовая история. Разные ситуации возникают: бывает, рассердишься на осветителя, а ребенок воспримет негативные эмоции на свой счет. Не дай бог, какие-то комплексы возникнут. Я пытаюсь, играя, привлечь их в работу. Для меня и взрослые артисты как дети. Это ведь своеобразная профессия, когда ты стоишь в кадре и пытаешься поверить в то, что изображаешь. — Вы ведете себя на съемочной площадке скорее как отец или как друг? — Знаете, я учился у многих замечательных режиссеров. Мне повезло: я лично их знал — и они делились полезным опытом. Я записывал их идеи и что-то потихоньку пытался воплощать на площадке. Конечно, опыт не передается, каждому нужно пройти свой путь, но есть вещи, которые эмоционально заряжают и мотивируют. Когда мы снимали «9 роту», Федор Бондарчук был и суровым режиссером, и другом, и организатором, и администратором, и устроителем нашего досуга. Это была сложнейшая киноэкспедиция, после шести рабочих дней мне элементарно хотелось выспаться в выходной, но они с оператором Максимом Осадчим забегали ко мне в номер, будили в семь утра и забирали на пляж. Говорили: «Ты должен ценить выходной день!». И это единение съемочной группы здорово работает, когда вы уже вовлечены в рабочий процесс. Очень важно для режиссера быть психологом, найти к каждому подход и при этом еще иметь смелость принимать решения, брать на себя ответственность. — Читала, что у вас на съемках накрытые столы… — Не совсем так. У меня есть традиция: если не получается собрать всю съемочную группу, то хотя бы артистов, операторов пригласить куда-то вместе поужинать, поделиться эмоциями, обсудить прошедший день, планы на завтра. Нико Пиросмани, который стойко переносил то, что его современники не признавали его как художника, ценил идею и философию стола. Ему нужен был стол, чтобы поговорить с другими про искусство. А в Тбилиси, где мы снимали «Заложников», я пытался изолировать актеров, чтобы они ни о чем другом, кроме картины, не думали. Мы отсматривали документальную хронику, фильмы того времени, читали соответствующую литературу. Снимались актеры — совсем молодые люди, — и я старался, чтобы даже из мелодики речи исчезла современная Грузия, они отучились вставлять сленг. Тема обязывала: если ошибешься в каких-то деталях, документальный материал этого не простит. С фактурой времени надо работать тщательно. Мы месяц-два жили вместе в загородном доме, и я наблюдал за каждым актером, изучал поведение, психотип. Это потом помогало мне как режиссеру в работе. Съемочная группа — ансамбль, в котором разные инструменты должны звучать в унисон. Но все они собираются вначале за столом. (Смеется.) — Если человек не пьет, это подозрительно? — Смотря как он отказывается. (Смеется.) Если резко, импульсивно: «Нет, нет, ни за что!» — обозначая важность своего отказа, то подозрительно. Стоит задуматься: возможно, он в страшнейшей завязке. — Режиссер — мужская профессия? — Мне кажется, странно в современном мире, где смешались гендерные роли, задавать вопрос, какая профессия кому принадлежит. Порой дамы в жизни оказываются гораздо сильнее мужчин, поэтому предполагать, что они не справятся с работой режиссера, смешно. Сейчас много женщин-операторов — талантливых, прекрасных. Надеюсь, с течением времени, когда уйдут на второй план определенные догмы, мы увидим еще больше женщин-режиссеров. Я только этого и желаю. — Вы были на премьере картины Надежды Михалковой «Проигранное место». Как оценили ее режиссерский дебют? — Я оценил это как серьезный внутренний рост. Надежда — восприимчивый человек, у нее должны быть интересные работы. Мне понравилось, что в качестве первой пробы она выбрала жанровую картину, но я хотел бы увидеть более личное высказывание режиссера Надежды Михалковой. Бывает, посмотришь какой-то фильм и ни одного кадра не помнишь, а здесь я запомнил многое: лирика, хорошо играющие артисты и крепкое повествование, что обычно дебютам несвойственно. — Вы сказали, что на подготовку «Заложников» у вас ушло семь лет — это огромный период, когда вы живете в одном эмоциональном состоянии. Что поддерживает в такие моменты? — Абсолютная преданность делу. И какой-то вызов, когда, несмотря на сомнения, сложности, ты делаешь шаги на пути достижения цели. Главное — побеждать свои страхи и переводить их во что-то созидательное. Любая стрессовая ситуация, неудача или потеря могут вывести человека на новый уровень. — Есть какие-то ваши личные качества, которые мешают вам жить, добиваться успеха? — Одно время, наблюдая за собой, я переживал за какие-то проявления своего характера. Но сейчас понимаю, что эти качества — часть моей личности, и я над ними работаю. Стараюсь контролировать свою вспыльчивость и излишнюю прямоту, порой совершенно ненужную. Имею смелость за какие-то проступки просить прощения. Это постоянный процесс работы над собой. — Вы как-то признались, что любите деревенскую жизнь… — Да, я люблю природу — и мне нравится ощущать себя ее частью. Я нахожу в этом успокоение: дача, камин, интересная книга, вкусно приготовленная еда. Мне нравится общаться с персоналом, который работает на соседних дачах, разговаривать со строителями, что-то делать своими руками. Другие переключения в этот момент происходят в мозгу. У режиссеров ведь нет нормированного рабочего дня. Ты все время наблюдаешь за жизнью вокруг и фиксируешь интересные моменты: вот молится пара преклонного возраста в церкви — придумываешь себе историю их любви, вот человек в автомобильной пробке нервно звонит по телефону, высовывается из окна, пытаясь оценить масштабы «бедствия» — куда он опаздывает? Мозг не расслабляется ни на минуту. А когда занимаешься чем-то конкретным, делаешь что-то руками, другая механика включается. — Какие у вас любимые занятия? — Мне нравится рисовать вместе с детьми. Один делать это не умею, поскольку я перфекционист, и считаю, что художник из меня не очень. (Смеется.) А с детьми понимаю, что надо просто получать удовольствие от самого процесса. Люблю готовить, делаю это с удовольствием. Люблю играть на барабанах, гулять. Могу много километров пройти и при этом почувствовать себя отдохнувшим. Вот еще: общение с людьми, которые знают много больше тебя! — А путешествовать любите? Какая страна произвела на вас наиболее сильное впечатление? — Страна, в которой сердце мое поет и нравится все — это Италия. А много странных и интересных открытий я сделал для себя на Бали. Это совершенно другая цивилизация, и признаюсь, там я стал менее радикальным в своих оценках. В Индии встреча с древнейшей культурой и философией тоже дает духовный рост, ты можешь с другого ракурса посмотреть на какие-то, казалось, привычные вещи. И эти впечатления, эмоции причудливым образом втекают в мои картины. Мне нравится задавать вопросы, и, по сути, в любой своей картине я изучаю себя. — Если сравнить жизнь — наверное, все-таки не с кино, а с книгой, то вы какая книга? — Недописанная. Жизнь продолжается — во всей своей сложности и многогранности, попытках прожить ее в ограничениях и наслаждаться бытием. И я благодарю Бога за то, что она такая.
