"Приди ко мне": "женский" хоррор о патриархате и обретении свободы

Sobesednik.ru — о новой картине польского режиссера Малгожаты Шумовской, повествующем об угнетении женщин и сектантстве. Изобилующий нетронутыми просторами и простирающийся в бесконечность лес хранит много тайн. Одна из них – религиозная коммуна, укрывшаяся в густой чаще от лика цивилизации. Состоит она из множества женщин и одного мужчины, который является для них и отцом, и мужем, и пастырем. Внутри общины свои порядки. Муж ведет проповеди, удовлетворяет сексуальные утехи и периодически осеменяет девушек. Они же следят за хозяйством, разделывают бараньи туши, боготворят своего покровителя и покорно следуют ежедневным ритуалам. Постепенно «идилистическое» общество тает по мере того, как всплывают недобрые знаки и подноготная существования общины, из которой выделяется молодая девушка Села (Рэффи Кэссиди). Героиня не видела ни иного мира, так как родилась в лесу, ни своей матери – она умерла после родов от инфекции. Вскоре ей предстоит перейти из статуса дочери в жены и стать очередной послушной овечкой. Но неожиданно Села перестает видеть в пасторе того самого благодетеля, а внутри себя обнаруживает неведомую ей внутреннюю силу. В коммуне грядут перемены. Со своей первой англоязычной картиной польская кинематографистка Малгожата Шумовская вышла на тропу женского хоррора, не лишенного мрачной поэтики. Взявшись за новое для себя направление, Шумовская доказывает, что не только умело работает с разными жанрами, но и тонко комбинирует универсальные злободневные высказывания с национальной основой, из которой произрастали основные лейтмотивы в ее предыдущих лентах. Из зачина ясно, что в основу фильма ляжет феминизм: повсеместное насилие на физическом и психологическом уровнях, борьба с жестким патриархатом и обретение женщиной голоса. Не даром мужчина тут исполняет роль одновременно и отца, и мужа, так как с нарастанием гласности относительно темы насилия всплывают истории, когда жертвы страдали от рук и тех, и других. В общине же собрались женщины разных возрастов и рас. Одновременно это может отражать масштабность проблемы, традиции угнетения, которые передаются из поколения в поколение, и образование некого сестринства, сопротивляющегося тирании. Обрастает вопрос и ранними темами, близкими Шумовской. Дополнительными столпами встают религиозные запреты и невежество, вскрытие лицемерия, исследование и принятие собственной сексуальности, сокрытых желаний и своей подлинной личности. Последние три аспекта сопровождают героев на протяжении всей фильмографии автора. А первые два всплывают в большей мере в «Во имя…», где священник-гомосексуалист пытался бороться со своей ориентацией (сюжет из газетной хроники), и «Лице», в коем из перенесшего операцию на лице парня церковники изгоняли бесов, а его новая внешность сделала из него изгоя, сорвав тем самым добродетельные маски с остальных горожан. Наряду с феминизмом, об абсурдной грани религиозности Шумовская говорит и тут. Прежде всего, фильм парализует девушек сектантскими оковами, которые становятся еще и орудием манипуляции. Девушкам сеется в головы «правда» о нечистоте, а при помощи наделения себя даром божественного провидения пастор эффективнее помыкает своим «стадом». На этом фоне всплывают лейтмотивы отказа от медицины на почве религиозности и его последствий. Конкретно при работе с жанром автор отчасти следует старой манере, но оснащая при этом формулу новыми приемами. Эмоции, будь то чувственность, ужас или внутренний вакуум, Шумовская тонко подчеркивает музыкой. В «Приди ко мне» происходящее сопровождается в основном либо тишиной, либо звуками живой природы. Но время от времени это длительное течение прерывается на оглушающий и пронзительный звук, который словно заставляет обратить внимание на ужас, что скрывается за молчаливой рабской жизнью. Сектантская будничность фиксируется в серо-голубых тонах (они изобиловали в «Лице») при помощи статичных общих и крупных планов. Холодная палитра при этом соответствует леденящему ужасу, что творится вокруг и скрыт под пеленой лжи от глаз девочек. Особенно обращает на себя внимание сочетание склеек. Не раз при нарастании саспенса всплывают кадры то гниющей птицы, то умерщвленного ягненка, то куклы с обезображенным лицом. Присутствует сравнительная комбинация эпизодов с овцами и девушками, из которых вытекает их образ, как послушных жертв. Страхом отмечен и процесс взросления Селы, которую от незнания по началу пугают ее первые менструации, склеенные с отрывками убитого ягненка – агнца. Ощущение повсеместного ужаса Шумовская создает дополнительно за счет восприятия героинями леса, который изначально кажется чем-то зловещим, чужим, неизведанным и создает не пространственную волю, а усиливает внутреннее ощущение беспомощности девочек, непоколебимо уверенных в защищенности близ мужчины. Одна из девушек обмолвилась, что не может уйти, так как находилась в общине столь давно, что уже не знает, кто она. Наглядно мы видим тюрьму, созданную не столь извне, а сколь внутри человека. У него стирается личность и ощущение собственной силы. Голос женщине Шумовская возвращает постепенно. В начале под гнетом патриархата он буквально заглушается в отрывках, где Села пытается кричать, но до зрителя доходит лишь едва различимый звук. По мере приближения финала крик, естественно, становится все отчетливее. Есть еще один интересный момент. В своем рассказе одна «никудышная» и непокорная женщина рассказывала Селе, как раньше в тайне ходила к водопаду, чтобы ощутить единение с природой. В финале историю продолжает уже Села, добавляя пункт про охоту и свободу. Параллельно с этим мы видим, как героиня рассказа поворачивается к зрителю лицом. Таким образом Шумовская вместо обезличенной фигуры со спины показывает лицо, личность, волю, силу, исходящую изнури. Параллельно с постепенным обрушением патриархата фильм развеивает и изначальный лже-образ мужчины, за которым кроются страх мужской конкуренции, жажда единоличной власти и уязвление от осознания собственного бессилия, компенсируемое физическим подавлением. Фильм закольцовывается отрывком на водопаде, где девушки обрели окончательную свободу и единение с землей, природой, которая уже не кажется враждебной, а предстает, как нечто близкое, неотделимое. Это место мы видели в начале картины. Тогда между Селой и другой девушкой состоялся следующий диалог: - Кажется, я что-то вижу. - Что? Что там? - Бу! - Села! Так и знала, что это твои выдумки! Кажется, тогда Села видела свободу, которая вовсе не оказалась выдумкой и вновь заставила себя увидеть.