Реклама рая

Одна из серий мультсериала «Футурама» начинается с того что главный герой, попав в будущее, возмущается что там ему в сон транслируется реклама: Ну у нас, в прошлом, она конечно проникла на телепрограммы, потом в фильмы, потом и в интернет, и ещё куда-то… — но не в сны же!.. Помню как реклама стала завоёвывать наше телевидение. В те, постперестроечные времена, веселье от того что можно уже не бояться властей и говорить обо всём — успело закончится; на экране царила чернуха и начиналась, пока неосознанная, тоска по хорошим новостям. Но беспросветные фильмы продолжали обличать окружающую действительность — никаких хэппиэндов, никакой надежды. Надежда и хорошие новости появились в рекламе. Тогда разделение на действительность и рекламу было особенно ярким: включишь телевизор ‑ и по первой секунде понятно: если всё слишком хорошо — значит реклама. И хочется в этот мир счастья — там где люди пьют ароматный чай в далёких уголках планеты, грея руки о чашку и кутаясь в плед на балконе комфортабельного отеля посреди бескрайних просторов природы — крики птиц, шум океана и дымящаяся чашка. Человек хочет пробиться в это счастье. Пробиться хоть с балкончиком своей пятиэтажки (кажется что попивая на нём чай, под гогот гопников во дворе, можно будет представлять внизу далёкие джунгли с гиканьем обезьян и вспышками стай фламинго на горизонте). Пробиться хоть и просто с живописной пачкой чая, схваченной в магазине и зажатой как символ, как знамя, в руке… Женщины с кремом прижатым к опустошённому сердцу хотят пробиться в свою молодость, в те времена когда взгляд в зеркало всё ещё повышал настроение и уверенность в себе… Прыщавые подростки, неуверенные в том что они вообще хоть когда-то кому-то будут нужны, хотят пробиться в мир где отборные девушки оборачиваются, улыбаются и вообще видно что не фыркнут, не смерят презрительным взглядом, а даже совсем наоборот — ждут только его, уже в совершенно готовом состоянии. Джон Локк, английский философ, сформулировал в 17 веке принципы либерализма: «Каждый имеет право на жизнь, свободу и собственность». Но Томас Джефферсон в декларации независимости США изменил «собственность» на «стремление к счастью» — это и звучит лучше, и обеспечить всем стремление к счастью гораздо легче. Потому что оно нематериально, это всё равно что дать людям право мечтать. Именно такие подправленные права и запомнились почему-то в истории. Это исправление напоминает изменение ядра операционной системы, создающее дыру безопасности, которой могут воспользоваться хакеры: изменение простых и цельных принципов Локка создало уязвимость, которую позже использовали различные ловкие напёрсточники счастья. Среди них были и коммунисты, которые подобно хакерам, взломали код устоев капиталистического общества. В самое ядро, во фразу «стремление к счастью» был вставлен чуть изменённый програмный код «стремление ко всеобщему счастью», то есть, к коммунизму. И конечно, среди них были и рекламщики, которые подобно фишинг-аттакам, стали паразитировать на этой уязвимости, подменяя стремление к счастью на стремление получить в собственность рекламируемый товар. Но вернёмся к моей истории. Постперестройка прошла, стали выходить фильмы с названиями «Всё будет хорошо» и «Мама не горюй», а потом и вовсе наступили «респектабельные нулевые» и «светлое настоящее». Именно так это время называла реклама, которая занялась продвижением не только товаров, но и всей жизни вокруг: раскруткой имиджа страны и хороших населяющих её людей, а главное — миллионов счастливых возможностей, открывающихся перед юными героями российских фильмов. Эти образы счастья главных героев можно было брать с телеэкрана — напрямую как полуфабрикаты. Так появилась новая федеральная романтика — стиль где много маленьких историй и судеб сплетаются в одну страну, где каждый находит своё счастье. И мне нравилось настроение этих фильмов: казалось что всех, а значит и меня, ждут удача и радость. Но — опять чувствовалось что кто-то использует моё стремление к счастью в своих целях — пусть не для сбыта товара, но для чего-то типа согласия что всё тут классно. Мне не нравились все эти старания утилизировать и монетизировать мои мечты. Я с тоской вспоминал старую, детскую сказочную романтику — где авторы не использовали детское стремление к счастью в своих корыстных целях. Я перебирал в памяти все эти бескорыстно осуществлённые желания: лягушек, превращающихся после свадьбы в красавиц, рыцарей на белых конях и прекрасных принцесс ждущих освобождения в башнях… Постепенно, я вспоминал и анализировал всё больше сказок, пока не понял, что всё это — такая же средневековая реклама, в которой общество использует жажду счастья (встреча с прекрасным принцем) в целях пропаганды девичьего воздержания (целеустремлённое ожидание). И снова — вроде ничего плохого в рекламируемом товаре нет, но неприятно что даже то, далёкое, почти сказочное общество, тоже использует желание счастья — мечты, грёзы и сны — для того чтобы продвигать свои устои. Что уж говорить о современном обществе рекламы, пропаганды и потребления… Скажу больше: то, что стремление к счастью использовано в чьих-то целях — не самое страшное. Самое жуткое — что постепенно, из-за этой подмены, сам образ счастья заменяется на набор навязываемых товаров. Например, на респектабельные марки часов, машин и одежды… А до рекламы марок, образ счастья был другой, связанный с пропагандой советского образа жизни: «я шагаю с работы устало, я люблю тебя жизнь и хочу чтобы лучше ты стала»… А до советского — ещё другой, его уже и не вспомнить — вероятно что-то с воинской доблестью, или с ощущением себя частью православия и самодержавия, или народности и природности — в виде тихого поместья с самоваром — не знаю точно… А сказочном средневековье — принц, скачущий к башне на белом коне… И ещё раньше — опять, образ девичьего счастья был тоже другим, наверное не менее ярким чем принцесса ждущая приближающегося рыцаря… Но те далёкие вкусы блаженства уже безвозвратно утеряны — как теряются внутренние миры ушедших цивилизаций. И вот я пробираюсь всё дальше и дальше, всё глубже и глубже, разгребая образы навязанного счастья — нагромождения скоростных спорткаров, сверкающих часов, мужских дезодорантов привлекающих всех девушек… И, в конце концов, добираюсь до заслонённых ими своих собственных снов — скоростных полётов во сне (вместо спорткаров), сверкающих порталов в иные миры от которых просыпаешься с чувством тайного знания (наверное вместо аромата дальних стран в чашке чая), головокружительной эротики от которой так ярко вспыхивает мозг что просыпаешься на самом интересном месте (вместо дезодорантов). И кажется — вот оно, настоящее счастье. Но… Но, добравшись до него, я понимаю что и сны, и мечты и грёзы — это всё такая же реклама, только режиссёром выступает сама природа… Вся эта головокружительная эротика — не что иное как реклама размножения. Скорость и суперменская крутизна — это реклама продвижения вверх по иерархической лестнице. А сверкающие порталы в иные миры — это реклама любознательности, толкнувшая меня написать, в частности, и эту книгу. Не только стремление к счастью, но и само счастье придумано природой для своих корыстных целей. Ведь природа — самый могущественный маркетолог, продвигающий упакованный в тебя набор генов, в будущие поколения. А стремление к счастью, внутренние миры и даже сам Я — это для неё лишь инструменты этого продвижения. Поэтому и желаний, когда ей надо, дает с избытком (например: пусть хочет всех женщин — хоть через какую-то протащит в будущее выданные ему гены) — даёт не заботясь, даже не задумываясь о том что неудовлетворение — это страдание для человека. А когда ей не надо — не дает желаний вообще, тоже не заботясь о муках апатии и депрессии. И вот, сняв все маски и разоблачив все подмены, я докопался до истинных желаний. И они тоже — не мои. Отбросив всё чужое — от общества, от природы — остаюсь в пустоте. Но темнота и тишина — это именно там где можно услышать тибетский «голос безмолвия» и увидеть как иоанновский «свет во тьме светит». И тогда я вспоминаю что есть ещё и третий маркетолог — религия. Кто он, этот маркетолог? Память о небесной Родине, зовущая меня как блудного сына? Или бездумные и равнодушные ко мне колёса высших сфер, ведущие меня в вечность, в которые я (возможно к своему счастью) случайно попал? Или просто очередной лживый маркетолог, назвавший красивым словом «душа» какую-то часть меня и заботящийся о ней, как о товаре который должен попасть на некий мистический склад — в его коллекцию где, как засушенные и заморенные бабочки, хранятся приколотые к подставкам частички когда-то живых личностей? Хранятся просто для ублажения взгляда всемогущего коллекционера… Или же, он может собирать души как драгоценные камни — для сторительства своих небесных дворцов… О ужас… Ведь мы ЕГО совсем не знаем… А ведь кроме религий есть ещё и церкви — организации, которые и вообще могут просто обещать тебе то чего им не было дано самим… Или было дано, но давно уже отозвано — как лицензия у обанкротившегося банка. Но нет никаких сайтов с «официальной информацией» и списками религиозных организаций с отозванной благодатью. Поэтому, в нашем мире постправды, кто угодно может нарядится в религиозные одежды. Как считал Хаббард: Хочешь разбогатеть — создай свою религию… А где среди этого всего сам Я? Этой информации тоже нигде нет. А значит это можно решить самому. Истинное «Я», бессмертная душа человека — это и есть то что не умрёт, то что останется после него в вечности. И это можно выбрать, почувствовать самому. Так, кто-то почувствует что он — это его имидж ‑ и пуститься в плавание по ярким и разнообразным рекламным течениям. Для них — главное найти и не потерять свой стиль в этом путешествии, оставить после себя свой неповторимый образ — такой может остаться, например, после великих актёров и моделей. Кто-то почувствует что он — это его природа. Для таких главное — это вечное колесо жизни, борьба и самоутверждение, путь наверх, смерть с чувством выполненной задачи, и оставленное потомство идущее наверх дальше нас. Некоторые могут почувствовать и душу. И здесь также сложно, сквозь желания и наваждения, различить тихий зов небесной Родины. И, как со стилем, найти его подальше от товаров называемых словом «душа» и маркетологов торгующих фальшивой надеждой. Кто-то почувствует именно того небесного маркетолога который продвигает душу в вечность, а кто-то привлечётся небесными коллекционерами — чтобы его частичка служила драгоценным камнем в мозайке чьих-то дворцов или ниточкой в чьём-то персидском ковре. Никто не будет заботиться о человеке, потому что никто не может ему сказать — кто он — неповторимый имидж, или гены, или камень во дворце всемогущего небесного правителя или тот единый для всех свет во тьме, который… Который кто-то всё-таки чувствует и знает. Всё это и есть та самая единственная свободная воля — понять кто ты. Вся другая свободная воля — это, как показывает нейрофизиология* и, как говорил Лютер, пустое название без реального предмета. — Из книги «Индульгенция людей»