Нелли Уварова о сложных ролях, театре во время пандемии и сериале «Закрытый сезон»

21 сентября телеканал «Россия 1» начинает показ сериала «Закрытый сезон». Одну из ролей в ленте об эпидемии смертельного вируса исполнила Нелли Уварова. В эксклюзивном интервью RT актриса рассказала о съёмках этого проекта и о том, как она после их окончания столкнулась с реальной пандемией. Уварова объяснила, почему артистам сложно обезопасить себя от заражения коронавирусом, и вспомнила о своём необычном языковом опыте во время работы над фильмом американского режиссёра. — В первую очередь расскажите о съёмках «Закрытого сезона». Какие у вас от них остались впечатления? — Съёмки проходили с середины августа по конец октября в Крыму. Это прекрасное время в прекрасном месте. А главным бонусом стала прекрасная команда, с которой мы делаем вместе уже не первый проект. Поэтому и отношения внутри группы, и работа были слаженными, все друг друга понимали с полуслова. Вообще, когда всё вокруг гармонично, это помогает актёрам делать своё дело, не отвлекаясь на внешние факторы. Плюс, конечно, сама история очень мне понравилась. Ещё когда я читала сценарий, меня зацепил драматургический ход с вирусом. И личная история тоже была витиеватой, интересной. — А это ведь уже ваш пятый совместный проект с Дарьей Полторацкой. Вам так комфортно с ней работать? Какая она, как режиссёр? — С Дашей Полторацкой, режиссёром проекта «Закрытый сезон», мы действительно уже не раз встречаемся на съёмках. У нас довольно забавное начало взаимоотношений... Когда мы встретились на площадке «Не родись красивой», она меня невзлюбила, не обрадовалась, что утвердили артистку Уварову. — Почему? — Потому что был в нашей жизни совместный эпизод ещё в стенах ВГИКа (мы учились в один период. Она на режиссёрском факультете, я на актёрском), когда Даша снимала свою учебную работу и пригласила меня поучаствовать, а я ей отказала — и достаточно прямо и жёстко. Я сейчас не помню, как это всё было — только с её слов. Но в тот момент я от всего отказывалась, поскольку с уважением относилась к воле мастера курса. Первые два года Георгий Георгиевич Тараторкин запрещал нам сниматься вообще. Затем мы должны были съёмки согласовывать, причём речь могла идти только о каких-то больших картинах и режиссёрах. И то нас почти никогда не отпускали. Георгий Георгиевич был убеждён, что сперва нам нужно получить профессию в руки, а уже потом идти к другим режиссёрам, которые могут сломать наши неокрепшие творческие души. А уж о студенческих работах речи вообще быть не могло! Я как-то раз нарушила завет мастера, снялась у Ани Меликян, и довольно долго мне это аукалось... Поэтому всем остальным режиссёрам я уже жёстко говорила: «Нет!». Так, чтобы сразу было понятно. Но Даше я тогда или не озвучила причину, или она не поверила. Потому что запомнилось ей иное, некое высокомерное «Нет!» от какой-то студентки третьего курса. И когда я встретилась с ней на «Не родись красивой», то ничего этого не помнила, а она как-то недобро на меня смотрела. — Но потом?.. — А потом, конечно, в процессе работы всё встало на свои места. И позже появился личный контакт. Сейчас мы уже в дружеских отношениях. Не важно, работаем мы вместе или нет, общение не прекращается. В работе довольно быстро стало понятно, что мы разговариваем на одном профессиональном языке. Система ценностей тоже во многом совпадает. Есть ощущение, что сейчас, спустя годы, на площадке мы понимаем друг друга с полуслова. Понимаем намерения. Она ещё идёт ко мне от своего плейбэка, а я уже могу предположить, что она хочет. С другой стороны, есть некое моральное право поспорить и сказать: «Нет, я вижу иначе». Даша может согласиться, а может нет. В любом случае, это открытые профессиональные взаимоотношения, в которых нет страха. Иногда на площадке очень мешает волнение, боязнь что-то предложить — некоторые режиссёры не любят актёрских предложений. — Знаю, при выборе проектов команда для вас важна, история очень важна. А что касается ролей — какой должна быть роль, чтобы вас зацепить? — Конечно, мне хочется такую роль, где можно было бы раскрыть героя максимально полно: не рисовать его какой-то одной краской, жирным мазком. Яркий эпизод — тоже неплохо. Я иногда соглашаюсь на какие-то микро-штуки, потому что хочется роль определённого качества у хороших людей исполнить. — Какое амплуа вам было примерять интереснее и страннее всего? Вот, в спектакле «Лада, или Радость» вы играете собачку... — Помню, читаю повесть Тимура Кибирова, по которой поставлен этот спектакль, и понимаю, что повесть шикарная, но играть-то мне здесь нечего! Пришла я на встречу с режиссёром Мариной Брусникиной, а она мне говорит: «Я вот хотела предложить вам собаку». Не знаю, что выражало на тот момент моё лицо, но внутри себя я очень удивилась. У нас есть детские спектакли с персонажами Ложка и Ночной горшок. Но для взрослого, где все остальные герои люди, а ты одна — собака, это довольно странно. И дело даже не в том, что нужно искать какие-то внешние характеристики. Просто это роль без слов... — «Что она может делать»? — Да. Если играть пса не физически, то что делать? У тебя нет текста, ты лишён истории как таковой. Сперва я подумала, что это сумасшествие, и ровно в следующую секунду сама себя перебила: это ведь самое шикарное, когда ты не понимаешь, как быть! Ты в таком минусе, что задача становится максимально интересной и сложной. Я сказала: «Собака? Давайте». — А теперь Лада — центр постановки. — Я люблю такие состояния, когда в первый момент ты сильно пугаешься, тебе это кажется невозможным, а в следующий уже начинаешь что-то делать, пытаясь развенчать в себе ощущение невозможного: «А вдруг, а если попробовать?». Вот этот момент очень азартный. От страха, мне кажется, люди иногда воротят такие дела!.. То же самое было со спектаклем «Правила поведения в современном обществе». Я сильно напугалась и разозлилась, когда прочитала материал. Это всё хорошие эмоции. — Что вам не понравилось в «Правилах поведения»? Для меня было большим шоком, как вы это всё выучили, запомнили. — Выучить текст, кстати, — не самая сложная задача. Сложно сделать этот текст живым, интересным для себя и для зрителей. Меня разозлила косноязычность героини, структура её речи: она всё время повторяет одно и то же. А испугалась я в тот момент, когда стало понятно, что это будет в спектакле. Это инициатива изнутри, тот случай, когда не меня выбрали, а мы с режиссёром Александром Назаровым пришли к худруку и предложили пьесу. Худрук как-то довольно быстро согласился. И когда повесили распределение («Готовится к постановке, премьера в октябре...»), я чуть не упала в обморок: «Зачем я в это ввязалась? Как это страшно. Я опозорюсь! Я одна, никто мне не поможет». А это был только второй мой сезон в театре. Я чувствовала, что подпишу себе приговор, если не справлюсь. Либо ты показываешь, на что способен, либо... Для меня это большая опасная затея. Было страшно. И все 16 лет, что я играла спектакль, было страшно. — Какие проекты сейчас у вас в работе? — Недавно мне позвонил один режиссёр (без фамилии) и говорит: «Я хотел бы с вами поработать. Любопытно, о какой роли вы мечтаете?». — Это любимый вопрос журналистов — «О какой роли вы мечтаете?». Оказывается, и режиссёры его задают. — От режиссёра я это впервые слышу за многолетнюю театральную деятельность. И я была сильно поражена, что такой вопрос прозвучал именно в этот период моей жизни... Он говорит: «Может быть, вы о чём-то давно мечтаете?». Я, конечно, чуть не взорвалась от хохота. Отвечаю: «Вы позвонили мне в момент, когда я уже репетирую пьесу, о которой давно мечтала». Вообще я верю, что если чего-то по-настоящему хочешь (не на уровне «О, вот это любопытно», а на каком-то другом, глубинном), это приходит в твою жизнь. — Вы недавно рассказывали, что снимаетесь в каком-то американском проекте. Всё в силе, съёмки завершились? — Съёмки были в самом разгаре, — мы только почувствовали вкус — как их пришлось остановить из-за пандемии. Творческая группа практически в полном составе не смогла улететь домой. Съёмки велись в Армении, и группа весь карантин была в Армении... Удалось улететь мне и ещё одному актёру — в Россию нас проще было выслать. В июне доснимали оставшиеся сцены. Фильм этот снимает американский актёр и режиссёр. Он же написал сценарий. По национальности этот человек армянин, но родился в Америке уже во втором или третьем поколении эмигрантов. Он не знает ни языка, ни культуры, но всё же очень интересуется корнями. Поэтому он написал историю о молодом американце, который хочет узнать историю своей семьи. За основу сценария режиссёр взял историю своего деда, который попал в Америку ребёнком — был спасён в период геноцида в Армении. Герой вырастает, отправляется на родину, чтобы отыскать хоть какие-то следы своей семьи, и попадает в советскую Армению. — А у вас же мать армянка? Не согласились ли и вы на этот проект, чтобы исследовать свою историю? — Вы правы, это послужило одной из главных причин, чтобы сказать «Да». Меня как-то грело, что я поеду в Армению на съёмки, и что передо мной опять стоит сложная задача: я играю армянку, которая замужем за русским. В семье она разговаривает на русском, со своими родными на армянском, а с главным героем на английском. И теперь я переживаю. Я учила армянский на материале текста, месяц занималась с армянской актрисой. Моя героиня не очень хорошо говорит по-английски, но должна хорошо говорить по-армянски. Я старалась отточить свой навык, но не могла в полной мере оценить, достигла ли результата. И режиссёр не мог этого отследить, поскольку не говорит по-армянски. — Но на съёмках же наверняка были консультанты? — Были. Все они громко хлопали в ладоши: «Это невероятно! Армянский язык такой сложный, как ты...». Я всё это слушала, а сама думаю: «Вот пройдёт премьера в Армении, что скажут местные?». Наверное, я себя подставила тем, что нафантазировала о героине. Родной язык у неё армянский, русский она знает хорошо — они с мужем живут в Москве уже какое-то время, но акцент сложно истребим. Поэтому я решила на русском говорить с налётом армянского акцента, менять мелодию речи. В итоге, мне кажется, я загнала себя в ловушку. Думаю, критики напишут, что актриса не говорит ни на одном языке, даже на своём родном! В общем, такой эксперимент был. Удачный или нет — посмотрим. С эмоциональной точки зрения я получила очень много и успела полюбить язык. — Очень я рада, что вы фильм досняли, несмотря на карантин, и мы сможем увидеть итог. А вот интересно, когда началась пандемия, не было ли у вас чувства, что вся эта история с «Закрытым сезоном» оказалась в некотором смысле пророческой? — Было, конечно, такое ощущение. Оно даже немного вызывало такой истерический хохот: «Подождите, подождите...» — «...где-то мы это уже видели». — Да. Знаете, такое бывает, когда видишь сон настолько реальный, что кажется, будто это уже произошло. И когда оно потом опять происходит наяву, думаешь: «Как так? Не хочу». Было довольно странно так быстро вкатиться из виртуальной реальности в реальность настоящую. Мы закончили в конце октября, а уже через три месяца, когда послевкусие ещё не пропало, озвучание только-только прошло, — бах! — эта история перетекает в реальность. — Что вы вообще почувствовали, когда началась самоизоляция? Панику, тревогу? Может быть, вы наоборот были рады замедлиться? — Знаете, вот как раз до съёмок «Закрытого сезона» я работала в совершенно бешеном графике. Иногда 15—17 перелётов в месяц, во все концы: Владивосток — Москва. Из Владивостока в Москву, там спектакль отыграла, полетела на съёмки в Симферополь. Там смена. Отснялась. Прилетела в Москву, сыграла спектакль, улетела в Благовещенск. Сегодня снимаюсь на побережье в Крыму, а следующая серия фотографий в телефоне — уже побережье в Находке. — Дорога сильно выматывает. — Она выматывает. И в итоге в конце съёмочного периода, в последние два дня, я всё-таки свалилась. Заболела и не смогла лететь в Москву играть спектакль. Жизнь устроила всё так, что невозможно было дальше лететь, бежать. Организм сказал: «А теперь стоп!». Мне нужно было за два дня прийти в себя, чтобы завершить съёмки. В первый день я просто лежала в гостинице, а во второй ездила по побережью в режиме «собственной самоизоляции». Физически я чувствовала себя очень плохо, но была счастлива. Я поняла, что мне это необходимо — пауза не для чего-то, а пауза для ничего. Вскоре началась пандемия, во время которой я ощутила, что эта пауза мне вновь очень нужна. При всей угнетающей обстановке снаружи, внутри меня всё устаканивалось, укладывалось, оседало. Ненужное выкидывалось. Я столько мешков вынесла из дома за этот период! Меня самоизоляция не выбила из колеи, она была мне крайне необходима. Я думаю, что если бы этого не случилось со всем обществом, то непременно случилось бы со мной раньше или позже из-за той же болезни. — И вы жили без театра... — С середины марта. Где-то полгода. — Это рекорд, наверное. — Да. Никогда такого не было, хотя я дважды уходила в декрет. — Как теперь театр возвращается в привычное русло? Вот премьеру «Сына» отменили из-за болезни исполнителя главной роли. Удаётся ли работать как раньше, с соблюдением мер предосторожности? — У нас довольно драматичное начало сезона. Мы в августе вышли, начали репетировать, и артисты повалились один за другим. Очевидно, что заболевание передавалось от одного другому. В частности, с первой премьерой театра эта история и произошла. Почти всё окружение, включая режиссёра, заразились. Меры предосторожности... Они, конечно, в большей мере для зрителей. Актёры не могут следовать всем рекомендациям. С утра на репетициях артисты в масках, а вечером на спектакле маски снимаются. И во время спектакля у тебя нет ни секунды подумать о дистанции или где руки протереть. Ты внутри истории и отдаёшься ей полностью. Я после начала пандемии успела в РАМТе сыграть только один спектакль, «Фандорина». Созваниваемся мы тут с актрисой Аней Тараторкиной, с которой я в паре, и она спрашивает, как всё прошло: «И что, ты целовала героя Фандорина? Ты целовала его в губы?». Я говорю: «Да». Она: «Как ты могла, у тебя дети!». В этом спектакле как раз должна была играть Аня. И она рассказывает: «Я думала, что поговорю с Мишей... и скажу, что поцелуя не будет! В условиях пандемии корректируем сцену». Я отвечаю: «Ань, мне, видимо, надо было с тобой побеседовать до спектакля, а не после. Мне и в голову не пришло, что целовать чужого мужчину на сцене не стоит лишний раз». — Нелли, я в завершение нашей беседы хотела задать вопрос про ваш проект «Наивно? Очень». Это ведь не благотворительный проект? Как он появился? — Да, это проект социального предпринимательства. Для России это пока нечто непривычное. Нам изначально было очень важно помогать людям с особенностями развития. Дальше возникал вопрос — как помогать. Что конкретно я могу для них сделать? Пригласить в театр, какое-то впечатление подарить? Это хорошо, да. Что ещё? Могу им финансово помочь? Иногда могу, иногда не могу. Что ещё могу? Дать человеческое дружеское общение? Подходит. Но быть доброй феей, которая иногда, когда есть время, появляется... Такие разовые истории хороши, нужны, но быстро себя изживают. Я с этими ребятами уже познакомилась, уже их полюбила. И выяснилось, что среди них есть очень интересные самобытные художники, которые не могут себя реализовать. Тут я поняла, как им помочь: организовать их жизни так, чтобы они увидели: то, что им нравится делать, востребовано. Появилась идея мастерских, где ребята бы работали. Эти мастерские теперь — их отдушина. Многие из наших художников вообще не знают цену деньгам, не чувствуют разницы: десять рублей или сто, тысяча или десять тысяч. Для них деньги — всего лишь бумажка. Но они понимают: «Я делаю, и это возвращается мне такой бумажкой, а такая бумажка делает меня взрослым, самостоятельным». В какой-то степени это иллюзия, но вместе с тем мы видим, как за время работы в проекте поменялись ребята, какими они стали уверенными. Я не побоюсь этого слова — счастливыми. Что приносит счастье? Востребованность. Если дело совпадает с твоим интересом и приносит отдачу в виде зарплаты и не только. Вот как я в театре, на поклонах, понимаю, хорошо или плохо прошёл спектакль? По тому, как зрители реагируют. Так и наши ребята. Они читают отзывы — «Крутая картинка» и думают: «Как это я сделал!».