Режиссер из Тифлиса. История театрального гения
То было уже давно, еще в советском Ленинграде. Вечером перед изящным, старинным зданием на Фонтанке собирались толпы - большие, а иногда и вовсе несметные. Ни холодный ветер, ни густой снег или дождь не могли прогнать желающих попасть на спектакль Большого драматического театра имени Горького. Среди театралов были не только ленинградцы, но и москвичи, приехавшие в город на Неве лишь на один вечер. После спектакля они спешили на Московский вокзал, чтобы вернуться домой. Под стук вагонных колес, сквозь дремотную усталость, им вспоминались фрагменты спектаклей «Горе от ума», «Варвары», «Смерть Тарелкина», «Мещане», «История лошади»… Многие пытались «стрелять» лишние билеты, впрочем, без особой надежды. Театралы с напряженным вниманием вглядывались в фигуры, спешившие к служебному подъезду. «Лавров!» - радостно прокатывалось по рядам. Артист шел мимо, кому-то кивая и улыбаясь. Потом все повторялось: «Стржельчик!» «Шарко», «Лебедев!» «Фрейндлих!» И эти лицедеи пролетали мимо, вызывая восторженный стон. Люди снова замирали в ожидании, вглядываясь в искрящийся полумрак. Наконец, появлялся он – невысокий, плотный, сверкающий очками, исторгающий облака табачного дыма. И толпа уже не стонала, а восхищенно кричала: «Товстоногов!» Режиссер на секунду-другую унимал торопливость, отвешивал короткий поклон и шагал дальше… 70-80-е годы прошлого столетия – время господства в театральном мире ленинградского Большого драматического. Ни один его спектакль не оставался без внимания прессы, зрителей. Режиссера, народного артиста СССР Георгия Товстоногова хвалили - часто, с чувством, но не пылко и уж точно не возносили до небес. Иной раз и поругивали, но брань вызывала едва ли не большее зрительское любопытство, чем похвала. Что еще диковинного придумал наш затейник? «Действительно, почему так рвался зритель на наши спектакли в Большой драматический театр?» – вопрошал народный артист СССР Олег Басилашвили. И сам же отвечал: «Потому что Товстоногов находил в них правду человеческих взаимоотношений. Никакой политики, никаких намеков. Кроме всего прочего, он занимался еще и тем, чем должен заниматься настоящий театр: жизнью человеческого духа» Театр Товстоногова – искренность и естественность. Приемы, задумки, фантазии мэтра можно облечь в сухие театральные формулы, заковать в цитаты классиков. Получится убедительно, но не очень понятно. Проще сказать, что театр Товстоногова был зрелищем, которое влекло. Не только монологами, диалогами, музыкой, но и шагами за декорациями, вьющимися над сценой пылинками. На постановках БДТ зрителей томило постоянное, ожидание новизны. И неуклонное желание, точнее, жажда прийти сюда снова – увидеть, ощутить. Пусть и не всегда понять. Потому что это было очень талантливо. Особенно это заметно сейчас, во времена погибельные для театра, когда его выворачивают наизнанку, рвут. Перешивают сюжеты - грубо, беспощадно, сдирая замысел, зачерняя смысл. И ставят грубые заплаты – реплик, сцен - в угоду сомнительной новизне, в погоне за дешевым успехом. Создателям действа надобно, чтобы зал заполнялся и от голосов со сцены не умолкал – не благодарными овациями, а диким гоготом… Товстоногов, рожденный за четыре года до Октябрьской революции в Тифлисе, а тогда просто Гоги, начинал как актер в том же городе, ставшем Тбилиси. Играл в местном ТЮЗе, но лицедействовал недолго и еще до войны стал режиссером в другом театре – Русском драматическом имени Грибоедова. Он немного поработал в Москве, но утвердился в Ленинграде. Сначала в театре Ленинского комсомола, потом – в БДТ. Место будущего триумфа Товстоногова в середине 50-х годов лежало в развалинах – разумеется, в творческих. На спектаклях зрительный зал зиял пустотами, тот там, то здесь слышался скрип зевоты. Главрежи менялись один за другим, примерно раз в сезон, оставляя за собой следы скуки и разочарования. Товстоногов не колебался – действовал. Говорил, что театр – добровольная диктатура и требовал, чтобы артисты импровизировали, жили страстями. Но некоторые уже давно отпылали. В его кабинет один за другим входили и выходили артисты: мужчины были ошарашены, женщины – заплаканы. Чтобы театр выжил, ему нужна была операция: болезненная, мучительная. Новый режиссер уволил 30 (!) человек. Остальные впряглись в товстоноговскую телегу. Сначала она тащилась медленно, со скрипом, но скоро понеслась. Зал заполнялся и уже не вздыхал разочарованно, а учащенно дышал. Товстоногов говорил, что для него нет ничего важнее, чем «единое поле напряжения в театральном зале». Чтобы этого достичь, артисты выкладывались без остатка и на поклоны выходили бледные, шатаясь от усталости. Их мог сбить с ног даже брошенный на сцену букет… На одном из спектаклей БДТ толпа зрителей подмяла по себя швейцара и ворвалась в здание. Немолодой уже человек поднялся, потер отбитые бока – слава богу, сильно не пострадал - и с улыбкой заметил, что нанялся в театр, поскольку был уверен, что нашел тихое, уютное место. А вот другой случай. Молодая женщина устроилась уборщицей в БДТ, но через день уволилась. Оказалось, она пошла на должность, чтобы посмотреть «Идиота». «Он был гений, всегда говорил: «Режиссура в театре - это распределение ролей», - вспоминала народная артистка России Светлана Крючкова. - Актрису с широким диапазоном из меня сделал Товстоногов. Он говорил: «Как сыграет эту роль Шарко, мне понятно, а как Крючкова - непонятно. Давайте дадим эту роль Крючковой». У него способ проверки был очень простой - он давал роль. Провалил? Ходи по заднику. А если ты справился с ролью, начинал тебя развивать» Товстоногов открыл Иннокентия Смоктуновского, в котором никто ничего не замечал. Но режиссер увидел его глаза и решил ставить «Идиота». Однако, роль не шла, и Смоктуновский был близок к помешательству, как его герой князь Мышкин. «И как-то раз, проходя по коридору, увидел среди снующей толпы человека, который стоял и читал книгу, - вспоминал артист. - Я «увидел» его спиной. Остановился. Это было как шок - у меня стучало в висках. Я сразу не мог понять, что со мной. Оглянулся - и тогда-то и увидел его. Он просто стоял и читал, но он был в другом мире, в другой цивилизации. Божественно спокоен. Это был одутловатый человек, коротко стриженный. Серые глаза, тяжелый взгляд. К нему подошла какая-то женщина, что-то спросила. Он на нее так смотрел и так слушал, как должен был бы смотреть и слушать князь Мышкин…» Все ушло, растворилось – отчаяние, злость на себя, раздражение коллег. Плеснуло, обдало теплом, предвестием грядущей удачи: актер «переселился» в образ. Случалось, роль настолько захватывала, обволакивала, что лицедей продолжал жить в ее «коже», хотя начинались репетиции других спектаклей. Смоктуновский был великим артистом, его способности были поразительными, но обрывки пиджака и рубашки Мышкина прилипли к его телу намертво – в театре и кино. Во многих работах лицедея очертания той роли явственно проступали… «Окружающим Товстоногов виделся очень разным, и в то же время воспоминания о нем поражают сходством, - писала Наталья Старосельская в биографии режиссера, выпущенной в серии «ЖЗЛ». - Мало кто упускал из внимания постоянно окутывавший Георгия Александровича дым сигареты, тяжелые очки, за которыми становились удивительно теплыми или ледяными глаза; резко очерченный профиль, изящные кисти рук; могучий, ошеломляющий интеллект наблюдательного, интересующегося всем человека…» Когда режиссер гневался или того хуже, неистовствовал, очки слетали с его крупного носа. Такое случалось нечасто, но те, кто был тому свидетель, запоминали на всю жизнь. Как навсегда остается в памяти смерч, землетрясение. Когда же Товстоногову приходились по вкусу репетиция или спектакль, он громко сопел и беспрестанно затягивался сигаретой. Режиссер привез из Германии подержанный зеленый «мерседес» и страшно им гордился. Однажды он пригласил Басилашвили и Стржельчика прокатиться. Товстоногов сел за руль и попытался завести машину ключами… от квартиры. …Георгий Александрович властвовал в Большом драматическом тридцать лет и три года. Ему было уже за семьдесят, он устал, говорил, пора уходить. Однако сделать это не мог, ибо это было бы самоубийство. Без театра Товстоногов не мог жить! Это - данность, многими подтвержденная. Но менялись времена, нравы, и режиссер уже не был непререкаемым авторитетом - с наступлением гласности пришло время голосистости, когда низвергались памятники и рушились репутации. Товстоногову – это казалось невероятным! - стали отказывали самобытности, обвиняли в ретроградстве, снижении уровня спектаклей. Он, может быть, с грустью вслушивался в строки Александра Володина: Бегите же, пока бежится. А не снесете головы – хотя бы память сохранится, как весело бежали вы... Драматург Анатолий Гребнев, знавший Товстоногова еще с тифлисской юности, вспоминал: «Гога не менялся. Годы старили его, как и всех нас. Непобедимый враг - курение - подтачивало его здоровье. Две пачки в день. Потом, с трудом и муками, пачка, наконец, полпачки, по счету, по половинкам, и это уже была трагедия. Во всем остальном он оставался тем же. Успехи, лавры, признание не изменили его совершенно - для тех, кто знал его с молодых лет. Он и тогда был в меру замкнут, в меру доступен, как человек, знающий себе цену. Есть люди, которых нельзя похлопать по плечу. Верил в себя. Добился. А как могло быть иначе?». Никак не могло. Товстоногов, по-прежнему, напряженно работал - поставил «Дядю Ваню» в Америке, вернулся в Россию, срежессировал «На дне». В том спектакле были собраны все звезды БДТ: Алиса Фрейндлих играла Настю, Владислав Стржельчик - Актера, Олег Басилашвили был Бароном, Кирилл Лавров Костылевым, Евгений Лебедев был занят в роли Луки, Светлана Крючкова была Василисой. Овации были как лекарства. Услышал, забыл слабость, тошноту, исчезла головная боль. Хотелось выпрямиться, улыбнуться и - работать… Товстоногов строил планы: хотел ставить «Закат» Бабеля. «Гамлет» Шекспира, говорил о пьесе Кальдерона «Жизнь есть сон». Давал интервью, где тоже говорил о будущем. Но браться за спектакли не спешил. Говорил: «Ну приду я на репетицию, увлекусь, сниму пиджак, а потом начну хвататься за валидол». …23 мая 1989 года после генеральной репетиции спектакля «Визит старой дамы» прошел худсовет. После него режиссер сел в свой «Мерседес» и выехал из двора БДТ, повернул на набережную Фонтанки и проехал Марсово поле. Перед поворотом на Кировский мост машина остановилась перед светофором. Был тихий ленинградский вечер. Небо над Петропавловской крепостью причудливо менялось. Товстоногов часто наблюдал за плывущими над головой картинами и улыбался: «Когда я вижу это небо, эти краски, всю панораму набережной и дворцов, я счастлив, что живу в этом городе»… Когда зажегся зеленый свет, поток автомобилей двинулся с места, но зеленый «Мерседес» остался недвижим. Мотор автомобиля работал, сердце Товстоногова остановилось «Похороны режиссера каким-то особым образом заставили подумать о его искусстве, - писал критик и историк театра Анатолий Смелянский. - Это был первый в его жизни спектакль, в котором он участвовал как молчаливый статист. Отпевание происходило мерно и торжественно, совершенно в духе его классических постановок, поражавших не только глубиной содержания, но и мощной внутренней силой, той завораживающей энергией, которая отличает высокую режиссуру. Отпевание шло ровно час, секунда в секунду. В строгом ритуале, как и в его спектаклях, был жесткий ритмический закон, притом, что и здесь сохранялась какая-то глубоко личная импровизация. Порой казалось, что слова старой молитвы звучат так, как будто они были сложены именно к этому случаю - так звучали в его спектаклях тексты Толстого или Достоевского. «Смертию смерть поправ» - финальная кода православного отпевания - вершила жизненный и художнический путь этого человека, подсказывала и формулировала главную тему его искусства. Разве не об этом - «смертию смерть поправ» - он поставил лучшие свои спектакли, от «Идиота» до «Истории лошади»?
