Притягательность кухонных посиделок: как приняли "Довлатова" на Берлинском кинофестивале
В прошлом году на Берлинский фестиваль сумел попасть только один российский фильм, да и то лишь формально отечественный: "Заложники" Резо Гигинеишвили были сняты целиком на грузинском языке. В этом же году представительство отечественных кинематографистов разнообразно: это и большой, серьезный фильм "Довлатов" Алексея Германа-младшего в основном конкурсе Берлинале, и американская картина Тимура Бекмамбетова "Профиль" с участием российских сопродюсеров и сценаристов в важной программе "Панорама", и документальное кино "Сын" в программе экспериментального кино Forum. Корреспондент ТАСС побывал на премьерном показе "Довлатова". Красивый, но грустный брюнет в пальто (Милан Марич) бредет по предзимнему Петербургу. Ему навстречу — сплошь всякие напасти. Одно за другим — дурацкие поручения по работе: редакция просит его взять интервью то у ряженных в костюмы великих русских писателей, то у бездарного поэта-метростроевца (Антон Шагин). Еще денег нет, издательства не издают, газеты не печатают, власти не признают. "А если ты не состоишь в Союзе писателей, если тебя не публикуют, тебя нет", — с горестной усмешкой резюмирует Довлатов образца 1971 года, когда он сам еще не переехал даже в Прибалтику, а его товарищ Иосиф Бродский (Артур Бесчастных) — в Америку. Все эти довольно необъяснимые для нероссийского зрителя условия жизни непечатных советских писателей в застойную эпоху режиссер Алексей Герман-младший до какого-то момента даже пытается прояснить. Закадровый голос Довлатова (писателя сыграл сербский актер, не говорящий по-русски, и его переозвучил Александр Хошабаев) поначалу долго объясняет диспозицию, и первая половина фильма в целом очень понятная. Это такое вполне привычное биографическое кино о великом человеке, хотя он на тот момент великим не был и себя таковым даже близко не осознавал. Но даже в этой части, явно приглаженной продюсерами, проглядывается непререкаемый фирменный стиль Германов. Алексей Алексеевич, сын великого отца, умеет, без преувеличения, гениально сделать сцену без единой склейки. Причем так, что камера иногда не выхватывает ни одного героя, только их затылки, и голоса их звучат где-то на периферии и сбоку. Таким методом Герман показывает будто бы настоящую жизнь, а не ее искусственную имитацию: актеры под его управлением крайне убедительно курят на кухне, пьют не просыхая (особенно сам Довлатов) и жалуются друг другу на жизнь в безвестности. Также атмосферу создает крайне скрупулезная работа художницы-постановщицы фильма Елены Окопной, жены Германа-младшего. Она даже заново печатала по советским принтам обои, добиваясь полного соответствия эпохе. Конечно, признать дизайн обоев современным зрителям уже не удастся, но куда важнее, что возникает интуитивное ощущение аутентичности: кажется, что это действительно 70-е, пусть даже ты сам там никогда не жил. К концу фильма Довлатов безвозвратно проваливается в это болото кухонных посиделок: он ездит без остановки на какие-то дачи, непонятно кому принадлежащие, шатается со своим другом-фарцовщиком (Данила Козловский), изредка встречается с прогнувшейся под изменчивый мир депрессивной актрисой (Светлана Ходченкова), почему-то общается с проктологом, крайне влиятельным, по утверждению сочувствующей писателю работницы издательства (Елена Лядова), в котором несчастному автору постоянно отказывают. В этой вязкой атмосфере общего творческого бессилия все кажется подернутым дымкой и похожим на дурной сон, неотличимый от яви. При этом во сне к Довлатову приходит лично Брежнев, видимо, как симптом будущих больших перемен, и обещает, что они еще вместе напишут книгу, и она станет известна на весь мир. Почти все герои, кроме самого Довлатова, его семьи и Бродского, — это собирательные образы: Герман предусмотрительно никого не называет по имени. Все это очень правильно резонирует с довлатовской полуавтобиографической прозой, в которой часть событий и людей выдумана, автор становится для читателя доверительным собеседником, чуть ироничным и лукавым. Пусть сам писатель в том виде, в котором мы его знаем, сформировался сильно позже, уже когда уехал в Америку (Довлатов даже просил не публиковать после его смерти те работы, которые он писал в СССР), но в глазах растерянного, еще не нашедшего себя героя мы видим непререкаемую надежду на перемены. Благодаря этому "Довлатов" ощущается как очень светлый фильм. И даже зарубежные критики, приехавшие на фестиваль, прониклись: первый показ завершился аплодисментами, а на эмоции все гости холодного Берлина, как и жители Петербурга в ноябре 1971-го, традиционно скупы. Егор Беликов
