о творчестве Владимира Высоцкого

«Высоцкому вот стукнуло на днях 85. И что с того? Какая мера времени и возраста к нему применима и, главное, для чего? Что даёт она нам? Ничего. Провидцы и поэты — они вне времени. И вне общепринятого пространства, но в своём, в изначальном родовом своём пространстве растворены. До срока. Когда понадобятся нам, и когда решим мы вздохнуть полной грудью».

Поэтов, впрочем, как и провидцев, цензурировать нельзя. Вредное дело, уж поверьте, вреднее не бывает.

Высоцкий для нас и провидец, и поэт. Оттого вдвойне странно созерцать, скажем, на портале «Культура.рф» (да и в прочих пространствах интернета) его текст (стих ли это, послание ли?) «Моя цыганская» без записанных на подкорку нескольких поколений строк и повторений ритмических: «Эх, раз! Ещё раз! Ещё много, много, много, много, много раз! Да и ещё раз!..» А в особенности — без его фирменного, только Высоцким так произнесённого, с горечью сожаления и толикой неизбежности принятия бытия: «Да что ты!..»

Да что ты — будь оно неладно!

В руках не держится, не ложится под топор!..

Только кажется наметился — соскочило!..

Будто живое...

О чём это он?..

А поворотимся-ка мы к Гоголю — он суть и Высоцкий тоже, равно как и наоборот — провидец и поэт. Даром ли на обложке «Мёртвых душ» значится слово «поэма»?

В главе 11-й, быть может, что и самой страшной предвестиями своими во всей русской литературе, читаем — да простят мне и достопочтенные редакторы, и добрый книжный люд столь длинное гоголевское ко всем нам отступление-послание. Так вот и читаем...

«Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу: бедно, разбросанно и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утёсы, картинные дерева и плющи, вросшие в домы, в шуме и в вечной пыли водопадов; не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую тёмные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные ясные небеса. Открыто-пустынно и ровно всё в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города; ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечёт к тебе? Почему слышится и раздаётся немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня? Что в ней, в этой песне? Что зовёт, и рыдает, и хватает за сердце? Какие звуки болезненно лобзают, и стремятся в душу, и вьются около моего сердца? Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая непостижимая связь таится между нами? Что глядишь ты так и зачем всё, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?.. И ещё, полный недоумения, неподвижно стою я, а уже главу осенило грозное облако, тяжёлое грядущими дождями, и онемела мысль пред твоим пространством. Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему? И грозно объемлет меня могучее пространство, страшною силою отразясь во глубине моей; неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»

Положим, Николай Васильевич в чём-то и преувеличил — горы, и розы, и виноградники в государстве нашем имеются в некотором изобилии, однако не о том Гоголь пишет. Вдумайтесь, это ведь речь его, обращённая к нам как бы из посмертья: оттуда ему виднее, оттуда прозревает он вещи, вовсе не на поверхности лежащие. Оттого страшною силою отзывается в нём не охватный умом простор Отечества, оттого неестественная власть в очах ощущается им — мы сами себя так до сих пор и не знаем и не можем узнать!

Нет, сестрицы и братцы. Видит он из своего посмертья вовсе другое — точно так же умом не охватное, от чего нет и Гоголю, и каждому из нас покоя.

Он видит Русь.

Какая есть она — без дурацких скоморошьих прикрас.

Я стою, как перед вечною загадкою,

Пред великою да сказочной страною —

Перед солоно- да горько-кисло-сладкою,

Голубою, родниковою, ржаною.

Грязью чавкая жирной да ржавою,

Вязнут лошади по стремена,

Но влекут меня сонной державою,

Что раскисла, опухла от сна.

«Не один ли человек писал?» — скажет кто-то, посмеиваясь. Разные, будьте покойны, разные писали люди — об одной земле.

Как бы нам обжиться в дому нашем, конца-края не имеющем? Как бы нам самих себя к земле своей приспособить, слиться с ней, стряхнуть вековой сон, развернуться в полную стать да удаль?..

Как бы это всё нам...

Эх, да что ты!..

Если мы неимоверны, а так оно и есть, если здесь сказка и быль давно слились воедино и нет разницы между чудом божественным и творением человеческих рук, если всё оно так — то где рай нам? Где то пристанище, не дом у оврага кособокий, а светлый терем с балконом на море?

Вернитесь к Гоголю.

Перечитайте.

А потом — к Высоцкому.

Я тогда — по полю, вдоль реки.

Света — тьма, нет Бога!

Купола в России кроют чистым золотом —

Чтобы чаще Господь замечал.

И как оно так у нас всё разом одним? И почему? И есть ли из всего этого дельный выход — чтоб прям в сад цветущий?

«Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства...»

А вот и ответ нам.

Сколько б мы себя на чужой манер ни кроили, сколько б шапок ни измысливали с овчинки единой накроить — всё одно, по размышлению здравому — шапка, одна, зато настоящая. Потому Высоцкий достаёт нас на любом излёте и каждого.

Знаете, братья Вайнеры, написавшие «Эру милосердия», Глеба Жеглова, главного своего героя, не любили. А Высоцкий Жеглова на свой манер переделал и тем, отделив от книги, дал ему новую, на долю немалую и свою жизнь. Его Жеглов живёт в сейчас, в сегодня. Ему равно знакомы и подлость человеческая, и душевный запредельный порыв — когда хоть на смерть ради дела и Родины. Таковы и Высоцкий с Гоголем. Современности не теряют. Бронзоветь не выучились. В каждой строчке — вот вам и человек, скотина скотиною, вот вам и герой, простой да честный.

Мы когда самих себя признаем, когда воедино срастим всю цепь истории Отечества нашего, когда перестанем одних натужно шельмовать, а других — сладостно возвеличивать, вот тогда и наступит мир в доме нашем. Правда нужна. Каждому и всякому. Правда. Какая она есть, и другой не надобно.

Потому рвёт на части от грязи жирной да золотых куполов. От свиньи в извечной миргородской луже да от капитана Копейкина.

Высоцкому вот стукнуло на днях 85. И что с того? Какая мера времени и возраста к нему применима и, главное, для чего? Что даёт она нам? Ничего. Провидцы и поэты — они вне времени. И вне общепринятого пространства, но в своём, в изначальном родовом своём пространстве растворены. До срока. Когда понадобятся нам, и когда решим мы вздохнуть полной грудью.

Всё у нас всегда не так и не к месту, ребята. А жизнь в России меж тем продолжается. Выходит, Отец Небесный на нашей стороне, остаётся нам самим на той, на нашей стороне всем вместе собраться.

Высоцкий...

Говорят, в этом году к подножию памятника на Ваганьковском поставил кто-то табличку: «Пророк, гений, философ, полководец». Пожалуй, что и полководец. В высшем смысле, в смысле основания духа и крепости наших душ.

Россию и правда понять никаким разумением нельзя. Но ведь есть про неё замысел Божий. И если не дано нам осознать его во всей полноте, то дано, во всяком случае, жить в каждый из дней по Высоцкому. А другого и не надо.

Душу, сбитую да стёртую утратами,

Душу, сбитую перекатами, —

Если до крови лоскут истончал, —

Залатаю золотыми я заплатами,

Чтобы чаще Господь замечал!

И пусть сбудется Высоцким предсказанное.

Пусть сбудется.

Словно семь богатых лун

На пути моём встаёт —

То мне птица Гамаюн

Надежду подаёт!

Точка зрения автора может не совпадать с позицией редакции.